Моему любимому
Мне хочется остановить и вставить в рамку каждый момент, проведенный вместе – чтобы не забыть, не уронить ни капли, взять с собой дальше. Эти рамки уже не помещаются на стенах, они штабелями ложатся на пол памяти.
Рамка 1. Панамка
Вот он выходит из машины – в голубой панамке. Я много раз слышала про него и знаю – это – Женя, оператор. Нас не знакомят, самой подойти боязно. Он улыбается и влечет к себе.
Мы в одной машине. Голубая панамка везет нас в заповедник по ухабам. Он смотрит на дорогу – и улыбается. Сзади вещает Грицук. Они обсуждают, что за серый зверь с коротким пушистым хвостом перебежал нам дорогу. Решают, что это – белка-летяга.
Больше некому.
Я сижу по-турецки у костра. Первый вечер журналистского семинара в Лазовском.
Я говорю ему:
– Посиди со мной, человек-легенда?
И он садится.
– Это всё, что ты хотела сказать?
Не всё.
Он берет мою руку и тихонечко гладит – чтобы я не обижалась на Ларису, которая битый час уже доказывает, какое говно – москвичи.
Я чувствую – приплыла. В смысле, отдалась – уже прямо сейчас.
В ту ночь мне снились его волосы.
Красота. Лежу. Гляжу в небо.
Космос открыт.
Ищу Женю глазами – а что его искать – он в «штабной». Он приехал «шофером» – т.е. пить водку.
Переглядываемся: привет-привет.
Я доедаю обед, сажусь рядом с ним, взяв его под руку:
– Ты ведь здесь всё знаешь? Покажи мне тайгу?
– А ты рисковая девчонка.
– Почему?
– А так.
По счастью, семинар кончается рано. Женя в штабной. Пьяный. Думаю – не пойдет.
– Пойдем?
– Пойдем.
– Когда?
– Как скажешь. Сейчас?
– Да.
Лежим в дубовой роще. Так хорошо – смотреть вверх, положив голову на его руку. Слишком хорошо. Настолько хорошо, что страшно что-то менять.
– Можно я не буду с тобой спать?
– Боже мой, какое счастье, что есть еще честные люди на свете.
И честные люди валялись, как медвежата-гризли – крепко обнявшись.
– Может, тебя изнасиловать?
– Нет.
– Сама отдашься?
Так получилось…
– И сколько ты будешь искать своего принца?
– Пока не найду.
– Пока не найдешь.
Целуемся и сползаем понемногу вниз – склон крутой, под нами далеко – море. Уцепиться не за что – удерживаемся, прижавшись к земле.
– Мне страшно.
– И мне.
Разговор заходит о детях.
Вдруг:
– Хочешь, я рожу тебе ребеночка?
– Правда?
– Правда.
Правда.
Мы отъезжаем от лагеря, дорогу пересекает речка. Подъезжаем вплотную:
– Хочешь брызги?
ХОЧУ!!!
Оно родилось внутри. Постучалось наружу, в загородку разума. Потом еще. Настойчиво. И очень быстро – почти сразу, «была ни была» – сказал разум:
– Я люблю тебя.
После завтрака. Готовлю речь для семинара – пишу бумажки. Отвлекаюсь на мысли о Жене. Поднимаю глаза – он стоит прямо напротив – в окне, курит, и смотрит на меня.
– Кареглазка.
Женя выпил, и они не уезжают сегодня. Радость.
Он не подходит ко мне, не зовет в кусты. Горе.
– Можно тебя попросить?
– Да.
– И ты скажешь, что я попрошу?
– Да.
– Скажи так: "Аня, пойдем погуляем после обеда?"
– Аня, пойдем погуляем после обеда?
(строю глазки) – Ладно.
Гуляем.
– Посмотри на это море. Оно – вечно.
Утомительный семинар переходит в скандал. Жени утомительно нету. Пишу ему шуточный «Отчет о вечном семинаре на берегу вечного моря». Отчет выходит не ахти, но я все равно отдаю бумажку Жене.
Позже:
– Отчет прочитан, принят
Какая наглость.
Скандалы окончены, сидим у костра. Женя приносит мне спальник – тепло. Мы не таимся. Женя сидит у меня в ногах и я ртом хватаю его волосы – любимые – и слышу как по ним шелестит желание вверх.
18 Под скамейкой у костра
Всё.
Утром на пляже народ собирается отъезжать. Грицук блещет рассказами про отлов тигров. Женя лежит среди прочих. Чуть наискосок. На нем темные очки. Я жестом показываю: сними, не вижу глаз.
Наклоняет голову и сдвигает очки вниз.
Глядим.
Какого же цвета у него глаза!?
– А что будет дальше?
– А дальше ты мне позвонишь. Позвонишь?
– Позвоню.
На набережной Владивостока продают мигающие пластмассовые сердца. Подходим к лотку. Некоторые сердца мерцают двумя цветами: синим и красным.
– Что это?
– Любовь-измена.
– Нет, мне только любовь.
Женя вешает мне на шею красное сердце.
– Сколько стоит?
– Сорок рублей.
– 40 рублей – за любовь?
Радуемся, как дети.
Страшно. Зачем он привел меня сюда? Зачем я поехала в эту грязную квартиру?
Затем. За – тем, с кем не спала в ту ночь, с кем мычала – и пела, и выла, и прела, за тем, чтобы узнать, что в жизни моей раньше не было секса – теперь можно честно сказать, что секс случился у меня в 30 лет, а именно … августа 2003 года, а всё что было до этого – смешно даже вспоминать.
– У меня как будто никогда бабы не было, – это уже Женя сказал.
Говорить не нужно. Вообще, совсем. Не нужно говорить. Потрясающе прекрасно.
– Кажется, я начинаю в тебя влюбляться. Это страшно.
Ну слава Богу, я услышала это!
И ясное дело – страшно. А кому тут не страшно?
– Как ты думаешь, мы за это счастье уже отстрадали, или еще будем?
– Уже отстрадали.
Он не пахнет, он рос у дороги и был подарен мне и потом стоял весь день, и следующий на столе – за которым я работала, и я поглядывала: с монитора – на шар – и обратно.
– Деньги – золото – не пахнет.
В гостях. Показывают свадьбу хозяев. Я расстроена мещанством. Между мной и экраном – бутылка.
Он видит, но не убирает:
– Тебе же это не интересно?
Под столом снимаю с него носки.
Женя грустный. Опять сжимается сердце оттого что он пьет водку – один – и я слышу:
– Я разочаровался в людях… и в тебе
А я ложусь рядом с ним – грустным, пьяным, немощным – и закрываю глаза – и кончаю – оргазм получаю – как сказать-то это? – просто так, лёжа – только оттого, что он рядом.
Рассвет, мы просыпаемся и любим друг друга – из этой полудремы, из сна, из объятий я рассыпаюсь в оргазме на несколько летающих веретеновидных тел – по размеру и форме они больше всего напоминают батоны белого хлеба. Эти тела (их наверное 8-10) зависают над кроватью, и я знаю, что они – это я, т.е. в этот момент я не лежу на скрипучем диване – а раскололась на летающие батоны. И вишу. Сантиметрах в десяти над кроватью.
Как он жарит яичницу! Боже мой, этот запах – помидоров, яйца, любви, с которой это все румянится на сковородке. И кофе!
Но кофе – заслуживает отдельных рамок.
– Тебе в молоко кофе наливать, или наоборот?
– А чем отличается?
– Вкусом, дурочка.
Я собрала «батоны» и съела Самую Вкусную в Мире Яичницу. Сил нет. Мои движения неуклюжи – в членах дремота: хочу взять чашку с кофе с табуретки, и переворачиваю ее – полную – на пол. Кофе заливает пол, телефон, носки, брызги летят на одежду, а Женя – он даже не обернулся:
– Ничего, я сварю еще.
И всё. И идет, и варит ещё.
Нет ничего лучше, чем он.
Я пью кофе. Мы говорим.
Рамка 33 Тамара
Интересно, сфотографировала ли она Грицука, спросил утром Женя.
Я пришла к ней в студию – фото с семинара уже напечатаны. «Сейчас я покажу тебе одну – очень смешная получилась – Грицука, на четвертый день пьянки» – с этого начала.
А потом спросила телефон Жени и пригласила его приехать – так, будто это само собой разумеется, что мы вместе.
В ней столько секса – в ней, в ее фотографиях, в ее дочке Соне, с которой мы танцевали менуэт, и которая называет Тамару «Хомяк Буч», а себя – Сон, и с которой потом мы висели на турнике – на набережной у ресторана, и которая на просьбу мамы слезть с забора сказала: «А пошла ты в баню». Я удивилась, а Тамара только грустно заметила: «Да она все за мамой повторяет».
Его не было с нами, но он был с нами.
Весь вечер.
А ведь меня тянуло сюда так давно. Я написала про Женю подружке – и она сразу вспомнила, что я хотела здесь жить – ещё десять лет назад, в Америке – мечтала об этом.
Что это – судьба?
Он сумасшедший – этот город. Здесь есть корабли и доки. Серые жилые ульи на сопках, нескончаемые дворы. Я прошла, наверное, восемь дворов, пытаясь выйти на улицу.
– А как мне выйти на улицу?
– На какую?
– Да на любую – просто чтобы была улица!!!
От шеренги Жениных родственников, обилия детей и связей голова расширилась вдвое и мозги, казалось, вылезают сквозь маленькие дырочки наружу. К тому же мы напивались – водкой и вином.
И случилось страшное: мы усомнились.
И было плохо.
Так плохо, как вообще может быть плохо.
Пропала вера, и земля ушла из-под ног.
Но это тоже надо в рамку, потому что больше такого не будет.
Не будет.
Jamais.
Все эти дни хотелось плакать – от счастья, от переполнения, нежности, любви. Были спазмы, но не было слез. У меня пропали слезы. Кажется, мое счастье иссушило их. В ту ночь они пришли, но невразумительно мало…
Оказывается, любовь может влиять на слезные железы.
Если бы «9 ½ недель» не были сняты чуть раньше, эта сцена могла бы занять достойное место в истории кино. Честно говоря, лучше бы их не снимали – эти девять с половиной –
потому что аналогий не хотелось. Все чего хотелось – это забыть вчерашнее сомнение, этот позор, этот выпад против себя, против мира, против бога.
И арбуз помогал.
С каждым кусочком внутренний ком горя таял – как снеговик, которого сваляли, а теперь разваливали, прокручивая пленку назад – он таял от арбузного сока, от прикосновения холодной мякоти к губам, соскам, от слизываемых с щек и шеи сладких струек – пока не растаял, не размотался, не исчез совсем. Навсегда.
Я так часто знаю, что он скажет. Это удивительно, и чуть пугает. Вот, он говорил про любимых писателей, перечислял: «Булгаков, Бунин, и – ты не поверишь…» (думаю: Достоевский) – «…Записки из мертвого дома».
И это один случай из ста.
Достоин восьмидесяти четырех рамок. Наташа, Андрей, его рассказы, этот фейерверк остроты и нескончаемый поток фантастических историй, смех до сведения скул и мышц живота, мерцающий планктон, бесконечное курение и страшная усталость, Ахматова и невозможность спать, и снова смех – вместе – вчетвером, над каждым словом, жестом, поворотом глаз.
Ты спрашивал меня, смогу ли я жить во Владивостоке?
Чем больше я встречаю таких людей – тем да.
Женя засыпал после бани у меня на коленях, и я делала ему маникюр. Пришли Анька, Наташа, оба Андрея – расселись и периодически комментировали процесс. А Женя то дремал, то сладко и громко храпел, то подергивался, и я стригла его ногти, и мазала кремом, и все смотрели, и завидовали, и говорили об этом, и такая стояла в воздухе любовь – любовь к Жене, добрая, теплая, большая.
Я гордилась.
Если я не беременна, то очень удивлюсь. Хотя это полностью противоречит срокам и толкотне врачей.
Но я прямо чувствую, что должна быть беременной.
Ведь если я ТАК хочу?
2 миллиарда 999 тысяч 999 мужчин живущих в этом мире, стали бы за меня складывать мой рюкзак. Т.е. засунули бы в него мои вещи по-своему. Они бы не сделали это лучше, но зато возгордились бы собственным умением отлично складывать вещи, галантностью и т.д.
Женя просто стоял и смотрел, как я укладываюсь.
Он верит мне.
Как это приятно, когда в тебя верят.
Заботятся, и одновременно верят – в то, что я сделаю сама и хорошо.
Спасибо тебе.
Спасибо мне.
Спасибо миру.
По дороге в аэропорт смотрела вокруг – на море, леса, сопки – новыми глазами.
Как помещик, объезжающий свои владения.
А в голове крутилось одно слово: «местообитание».
– Неужели я здесь буду жить?
SU 726 Владивосток – Москва
PS На поминках Грицук вспомнил Женино любимое: “Кино готово – осталось только снять”. Так и решили написать на могильной плите. А ниже – про то, что Женя был первым оператором, кому удалось снять дальневосточного леопарда в дикой природе. С фотографии, сделанной Тамарой, смотрело живое улыбающееся лицо Жени. Тамара плакала, друзья утешали её.
Во дворе присела сырая тьма. Одинокие люди пробегали насквозь, спеша в дом, где может быть сохранилось еще тепло. Белоглазый фонарь качал головой, отгоняя от себя темноту. Три девушки стояли под фонарем.
– Мы стареем, понимаешь? Ничего ты с этим не сделаешь. И что там, впереди? Я уже ни на что не рассчитываю. А ты?
– Ну, я вообще ничего не жду. Я больше 60-ти точно не проживу, я уверена.
– Ну да, с таким диагнозом. Хотя, конечно, знаешь…
– Но ведь живут же люди как-то? Ты же дожила до этого момента?
– Ну как я прожила…
– Ну как-то прожила! И нормально, работаешь...
– Чувствую себя битым пикселем, знаете.
– Чего?
– У всех семьи, дети.
– А мне это нафиг не нужно!
– Ну тебе не нужно, а…
– У нас на работе все в моем возрасте с детьми.
– Да че тебе всрались эти дети?
– Не перебивай ее!
– Ну а что, вот счастье в детях?
– Ну кому в детях, а кому…
– Так вот именно!
– А в чем?
– Ну я не знаю... Творчество, самореализация, ты позволяешь себе то, что хочешь…
-А я ничего себе не могу позволить! Это вы можете, а я с такой зарплатой…
– Так ну, надо же учиться как-то, курсы. Новая профессия.
– Тебе легко говорить, у тебя таких проблем нет.
– Девочки, ну мне вам не объяснить.
– Да я-то понимаю.
– Да я тоже. Слушайте, луна такая страшная, красная.
– Да у вас нет таких проблем!
– Где? У нас другие есть.
– Да.
– Я вот не надеюсь уже на отношения, вообще.
– Ладно!
– Ну да. Я просто не верю, что в нашем возрасте можно кого-то встретить.
– Да какой возраст-то!
– Да такой.
– У тебя только что отношения были.
– Это случайность. Со мной никто не остается, я не такая. Никому не нужна. Никто не хочет остаться со мной, понимаете? Как была одна, так и…
– А я вот придумала план, девочки. Реально: постоянно куда-то ходить, чтобы познакомиться. Понимаете? Потому что нереально познакомиться, если никуда не ходишь.
– А ты думаешь, что в таком возрасте к тебе так все и побегут! Знакомиться.
– Я так-то не старая!
– Ну я буду рада, конечно, если ты…
– По теории вероятности ты слишком мало раз попробовала, чтобы утверждать, что так будет и в будущем!
– Да какое будущее, я ни во что не верю! В стране пиздец, а ты – будущее!
– Да!
– Ну это да, блядь.
– Вот именно!
– Будущее, на хер.
– Счастье, блядь.
– Сука, девочки. Вот так копнешь, и вокруг одно сплошное говно.
Хрипло прокашлялась деревянная рама, в темноте появилось беловатое пятно, похожее на ссохшуюся луковицу.
– Когда умер Сталин, все высыпали на улицу.
Фонарь повернулся.
– Мы с мамой выбежали тоже к людям, которые стояли под громкоговорителями. Черные такие. Одна женщина держала за руку мальчика, а было очень холодно – март. И мальчик заплакал, что он без шапки. Она ударила его по затылку, чтобы он замолчал. А я подумала – здорово, что я такая умная и не кричу! А потом… как-то на море были, мама вела меня за руку… Нет, это раньше было. Ну, неважно. А волна набегала и накрывала меня с головой – шли по кромке. И мама держала. Какое счастье! Невероятное! Вода сбегает, я хохочу… Потом стояли в очереди в комок. Комиссионный магазин. Чтобы купить товары из Венгрии или Чехии. И ночью перешить их на себя, и вот я такая – ах-ах – иду на работу! Вся в модном! Все на меня смотрят! И все наши эти заседания тайком: стихи читали, фильмы… Потом кто-то – раз, милиция едет – а запрещенная литература. Мы врассыпную! Не поймали. Зато выяснили, кто стукач. Ничего. Потом в 80-е стала писать, вернулась к первой профессии. Стояли возле Катькиного сада, продавали работы. Стали приезжать японцы, скупали у нас. Денег была – куча. У них по этой цене открытки. Я домой приходила, мама из меня все вытрясала: доллары, йены… Некоторые квартиры купили, а мы так, проели. Шикарно жили. Замуж я не вышла, да и не надо, значит было. Потом мама. У нее началась водянка, умирала тяжело. Но ничего, я все сделала, ухаживала. Потом пенсия. И сейчас тоже: все смотрю, за всем слежу. Племянник подарил телефон с интернетом, научил.
На подоконнике что-то царапнулось. Пятно пошевелилось.
– А вы говорите, нет счастья. Луна есть? Воздух? Живое рядом? Вот.
В противоположном черном окне кто-то крякнул и сплюнул. Двор на несколько секунд затопила густая тишина.
Вдалеке завелся мотор. Несколько рам присвистнули и закрылись. Девушки зашептались, разминая затекшие ноги. Чеканный звук их каблуков запрыгал по стенам. Двор опустел.
Фонарь повесил голову, глядя в одну точку.
По диагонали срезая парк, мимо хоккейной коробки, где в детстве гонял шайбу, Илья плелся в школу.
Снег хрустел, как накрахмаленный. Мороз стоял, аж глаза мерзли. Только собака, выпрыгнувшая из сугроба с палкой в пасти, была ему рада. У пса прогулка, у пса игра, у пса хвост виляет.
Крыльцо.
«За ручку браться не буду. Вдруг обхаркали! Еще увидит, кто», – подумал Илья и открыл дверь за край.
В школе тихо и пусто.
– Ты туда? – спросил охранник. На бейджике: «Охранник».
– Туда! Там уже кто-то есть?
– Да. Скоро начнут. Я бы тоже зашел, но…
– Но? – спросил Илья, снял шапку и расстегнул куртку.
– Работа.
– Понимаю. В туалете покурить можно будет?
– Валяй. К утру выветрится. Да и школота всё равно потом накурит, – махнул рукой охранник.
В спортивном зале тоже было холодно. Мужчины и женщины сидели в куртках, полукругом поближе друг к другу, ежились. Кто-то не снял перчатки, кто-то шапку. Свободно было только два стула.
– Добрый вечер! Пожалуйста, присаживайтесь! – сказал мужчина и указал на место рядом с собой. На бейджике: «Куратор». – Я бы предложил вам чаю, но чайник сломался.
– Понимаю. Давно?
– Давно. Ладно, скоро мы начнем.
Никто не разговаривал. Одно место так и оставалось пустым.
«Раз, два, три… одиннадцать, включая меня и куратора», – пересчитал пришедших Илья, достал сигарету и убрал ее за ухо.
– Друзья, перед тем как мы начнем встречу нашего клуба, я хочу представить вам…
– Илью.
– Илью. Он расскажет про свой путь, поделится со всеми нами своей историей. Давайте похлопаем и немного согреемся! Ну же, ну! Не спите! – представил гостя Куратор. Из его рта шел пар, руки были красные, обветренные.
Люди похлопали. Десять пар глаз, как двуствольные ружья, уставились на новенького. Моргают, стреляют, перезаряжаются.
– Здравствуйте, меня зовут Илья и я алкоголик в ремиссии. Не пью уже больше пятнадцати лет и… – повисла долгая пауза. – … и теперь я не знаю, что такое счастье. Я не готовил какую-то речь, типичную историю успеха, взлета и падения. Таких сюжетов у меня нет.
Двое зашептались. «Пшпшпш… я думала… пшпшпш… что это такое!»
– Раньше всё было проще: взял бутылку и счастлив. Выпил и радостен. Гол забили, шайбу отбили – тоже счастлив. Наши победили – рад; наши еще раз победили – снова рад. Зарплату выдали, жена бухнуть разрешила, нож в брюхо не засадили – вот оно счастье. А теперь всё сложно, теперь думается разное, – Илья говорил медленно, растягивая каждое слово. – Счастье мое сорокаградусное у меня забрали, а оно забрало жену и детей, время и здоровье, наивность и беспечность. Как очки сняли, только не розовые, а из стекла бутылки. Жить надо, советуют! А как это делать, никто не знает?
Люди недоумевали, поглядывали на Куратора. Снежинки, прилипающие к окну, смотрели на них.
– Говорят, алкоголь согревает, но это миф. Он просто обманывает, заставляет в это верить тело – пропаганда прямо из разума. Он же приказывал мне: что я должен любить, а что нет. Переключал каналы внутри меня. Первая кнопка, вторая кнопка, третья кнопка. Тут я должен смеяться, тут я должен грустить, тут я должен быть горд и счастлив. Пятнадцать лет я не пью, пятнадцать лет я без телевизора в своих мозгах, пятнадцать лет я не знаю, что такое счастье. Но не знаю я, а не кто-то за меня.
Илья достал сигарету с уха, покрутил в пальцах, вдохнул аромат табака.
– Теперь я это я, – произнес Илья, закурил прямо на глазах у всех и молча направился к выходу.
Илья не услышал аплодисментов, оставил после себя только дымный след дешевых сигарет. В фойе его взглядом проводили охранник, мальчика-медалист Илюша в пионерском галстуке осуждающе глядел со стены.
«Удачного пути, выпускники!»
Через парк, мимо хоккейной коробки, оставленной псом палки и желтого снега, в минус сорок возвращался домой Он.
Я иду по лесу и пытаюсь представить себя ужом. Представляю, где мне было бы удобнее ползти, если бы я была маленькой и с хвостом, где бы искала еду, в какой из нор спряталась бы от опасностей. Каждую ночь мне снится, что я нахожу ужиное гнездо, где они лежат с переплетенными хвостами и не пытаются сбежать, когда я их вижу.
Я дохожу до развилки и останавливаюсь. Передо мной два пути, но я чувствую себя в тупике.
Если бы я была ужом, какую тропинку я бы выбрала?
Ту, которая ближе к воде.
А что, если кто-то спугнул его там, у воды, и он выбрал другую?
Перед экзаменами всегда было важно выбрать правильную лестницу. Это была тренировка перед выбором правильного билета.
Все это было тренировкой перед выбором правильной тропинки.
Как я могу найти маленького ужа, в таком огромном лесу?
Чтобы найти вещь упавшую на пол, нужно кинуть похожую вещь и посмотреть, куда она покатится. Чтобы найти потерявшегося ужа, нужно самой потеряться. Я иду по лесу и выбираю тропинки. Но стараюсь не запоминать, какие выбрала.
Вместо ужа я встречаю ежа. Я чувствую, что до ужа мне осталась одна буква. Буква Ё такая редкая, а У такая частая, что я не понимаю, как могла так ошибиться. Но ёж сидит передо мной, весь в иголках, и шевелит носом. Чего-то ждет.
Я спросил ежа: – Скажите, отчего вы так жужжите?
Ёж ответил, что Усачева ему читает каждый встречный и это уже неприлично.
Я объяснила ежу, что боюсь, что меня выгонят из университета, если я не найду ни одного ужа. Несколько лет назад один мальчик не нашел ни одной гадюки и вместо этого писал диплом про голубей на заброшках. Но я не хочу менять ужей на голубей.
Мой одногруппник, с которым мы на первом курсе ловили стрекоз, уже нашел всех своих лягушек (двух) а тех, что не нашел, – придумал. Его диплом уже почти готов. А я хожу по лесу кругами и видела уже миллион ненужных мне лягушек. И ни одного ужа.
Ёж молчал, разговор зашел в тупик. Нужно было сказать что-то честное, а я опять разнылась. Ёж отвернулся и медленно зашагал прочь.
– Я не хочу писать диплом о выдуманных ужах. Не хочу жить выдуманную жизнь. Тебе тоже было бы неприятно, если я бы тебя выдумала, вместо того, чтобы писать о тебе настоящем.
Ёж остановился. Я ждала, что он что-нибудь ответит, но он резко дернулся в сторону, и я заметила в его зубах маленькую змею.
Уж, добытый в честном бою с ежом, был совсем маленький и немного покусанный. Пока я измеряла его рулеткой и считала его щитки, он сблевал лягушкой и осой-наездницей. Это был самый лучший уж, мой самый любимый. Потом я поймала еще 27.
Пете подарили вещмешок. Не какой-нибудь рюкзак, а как из фильмов про войну. Брезентовый, зелёный, с завязкой сверху.
Подарил дядька на площади, весь в камуфляже и в маске. Дал автомат подержать, показал, как достать и обратно засунуть рожок с патронами. Другие дядьки в военной форме под музыку бросали друг друга и ломали кирпичи.
Петя столько нового посмотрел, что не мог уснуть. Жалко, батя не видит, какой у него классный и настоящий вещмешок. У него, наверное, точно такой же, как из фильмов про войну. Он давно уже не писал и не звонил. Мать ничего не говорит. Всё замерло, когда же... когда же…
Петя закрыл глаза, а потом открыл и батя пришёл. Поставил свой вещмешок рядом с его, а автомат с гранатами в угол возле шкафа:
– Завтра тебе телефон новый купим, а потом в парк аттракционов пойдём. С мороженым.
Егор весь день маялся болью в правом боку. Иногда болело так сильно, что он склонялся и немного стонал. И спина тоже начинала болеть так, что выпрямившись сидеть было невозможно. Егор методом перебора поз находил нужную и дальше какое-то время сидел спокойно. Доехал до гостиницы, и на рецепции его скрутило.
– Вы в порядке?
– Да, в полном. Такое бывает, сейчас пройдёт.
– Если что – звоните! Два ноля один с телефона в номере! – в глазах была тревога.
– Да, спасибо большое, всё хорошо. Сейчас немного полежу и всё наладится.
Егор, сгорбившись, дошёл до номера. Только закрыл дверь, как кто-то схватил что-то внутри его живота и начал резко крутить и тянуть. Егор сложился пополам, ударился коленями и упёрся лбом в кафель на полу.
“Чёрт, только этого не хватало. Что это? Аппендицит? Желчный?” – самодиагностика молчала, мозг затуманивался.
“Так, надо решать, что делать.”
Разогнуться не получалось, но получилось достать из рюкзака пакет с таблетками. Пенталгин и две таблетки но-шпы Егор проглотил прямо на сухую, воды с собой не было.
“Так, вроде при похожих приступах помогает горячая ванна”. Егор дотянулся до ручки двери и заполз в санузел – душевая кабинка.
“Так, что делаем тогда? Скорая? Вообще не хочется. Вечером лекция. О, попробую согреть живот душем.”
Раздеваться было неудобно. Егор то стонал от боли, то смеялся, понимая, насколько комично выглядит. Смог раздеться, заполз в кабинку, включил воду, пришлось пропускать. Закрыл дверцы, свернулся сидя и направил воду на правую половину живота. Не сразу, но сработало. Болевая пелена спала, мозг просветлел.
Ещё скрюченный, Егор вытерся, оделся. Взял бутылку питьевой воды в номере и разлил по стаканам. Набрал из крана горячей, но температура не понравилась. Вышел в гостиничный коридор, набрал из кулера кипяток. Бутылку немного повело, но температура была отличной. Вернулся, обернул бутылку полотенцем, прижал к животу и лёг.
Надел наушники, Zoom запустился. Егор снова услышал ставшие родными голоса,
заулыбался, но выключил камеру. “Какой кайф”, – подумал он радостно. И вырубился.
Аркадий подошёл на рецепцию.
– Всё, Лиза, я выселяюсь. Спасибо, как всегда, у вас уютно и классно.
– О, спасибо, мы стараемся!
Лиза всегда была любезной и жизнерадостной, но сейчас выглядела уставшей и немного потерянной.
Аркадий любил эту гостиницу, знал всех администраторов и любил поговорить с ними.
– Лиза, я позавчера звонил, когда бронировал номер, и не узнал Ваш голос. Он был таким грустным, что случилось?
– Ничего особенного, всё в порядке. Так, навалилось немного.
– По работе?
– Да, по работе. Система меняется, в правилах дополнения. Уже голова распухла, столько нового.
– Не переживайте, всё сложится, всё запомните, во всём разберётесь.
– Да, конечно, в первый раз что ли, – Лиза улыбнулась.
– А в целом как? Не вокруг работы же жизнь крутится? – у Аркадия у самого стало легче на душе от этой улыбки.
– О, да! – Лизино “О” было всегда немного протяжным, чувственным и глубоким.
Аркадию нравилось это “О”. Возможно, ради этого “О” он и хотел развеселить Лизу.
– Я уже несколько месяцев занимаюсь фитнесом, захотела себе нравиться!
– Круто!
– Ещё бы! – глаза Лизы блеснули. – Была 120, а стала 90! – голос Лизы ликовал. –
Только вот… – Лиза потупила глаза.
Аркадий за этими глазами потупил свои.
– Минус два размера…
– Как так?! – оторвавшись от красоты, жалобно произнёс Аркадий.
– А вот так! И ничего не поделать! – тоже жалобно произнесла Лиза.
Аркадий запереживал. Лиза такая молодец, нужно поддержать её, не хочется на такой грустной ноте заканчивать и прощаться.
– Тогда нужно попу качать, пусть тогда там объём прибавляется! – Аркадий сам от себя не ожидал такой откровенности.
– Точно, я так и делаю! – опять блеснула глазами Лиза. И рассмеялась.
Аркадий вышел, спустился. “Классная она, хорошо посмеялись. Какой шарм всё-таки, аж в жар бросило… Так… а, собственно, куда я планировал идти-то?”
Продуманный план Аркадия на день куда-то улетел из головы, а хорошее настроение – нет.
Макс вжался в дерево, обняв его руками и ногами. Над кроной дерева жужжал беспилотник. Макс понял, что “птичка” целенаправленно вокруг него нарезает круги. Тональность винтов шла волнами, то выше, то ниже. Звук появлялся то за стволом, то за спиной.
“Выцеливает. Но хрен к стволу близко подберётся, радиус кроны метров на семь.”
Надсадное жужжание стало громче где-то вверху справа, за спиной. “Хорошая сосёнка, ветвистая. А ты кружи, пока аккумуляторы не сдохнут”, – боялся и злорадствовал Макс.
Хотелось залезть под эту шершавую кору, протиснуться меж волокон. Как муравей в янтаре, застыть в смоле, и чтобы это всё осталось снаружи. Без него и где-нибудь далеко.
Справа сзади над головой раздался негромкий треск, посыпалась хвоя.
– Чёрт, – прошипел сдавленно Макс.
Сзади бахнуло и сыпануло землёй с травой в спину и за шиворот. Сердце спрыгнуло в пятки и секунд через пять окрылённое вернулось обратно.
“А вот хрен тебе, мазила. Пронесло”. Счастливый, но уставший Макс разжал руки.
Игорь рассматривал свои ладони. Они стали сухие и шершавые, как кора липы. С пигментными пятнами, с тыльной стороной, которая покрылась сеткой. Он стал хуже чувствовать то, что брал в руки.
Но в этот раз уже было полегче, чем после предыдущего курса таблеток. Тошноты не было, живот не выкручивало. Стертые ноги зажили и уже не покрывались волдырями. Он даже ходил по делам и гулял. Под конец только слёг.
Во время прошлого курса такая роскошь была фантазией. Игорь в основном лежал, иногда ел и почти всё время нудил. Но сейчас было иначе. Позавчера он допил последнюю дозировку, а сегодня уже засобирался на улицу.
“Всё таки швейцарская химия хорошо работает, стоит своих денег. Наши победоносно рапортуют об импортозамещении, но сами-то свои таблетки не жрут. Степень очистки наверняка разная. Какое глядство. Сколько народу перекорежит”.
Небо было сине-фиолетовое, а где-то за юго-западом полосовало молниями.
“Ливанёт. И хорошо ливанёт, уже капает”, – Игорь натянул полиэтиленовый дождевик и пошёл на улицу.
Ноги сначала не очень хорошо слушались. Игорь шаркал кроссовками, в которых можно было ходить бесшумно, как бушмен на охоте. Но постепенно ноги волочились меньше, походку удалось собрать, и шаг стал пружинить.
Дождь усилился. Игорь втянул мокрый воздух: подрезанная коммунальщиками трава, прибитая пыль и мокрый асфальт. “А-а-а… хорошо”.
Дошёл до парка. Воздух мокрой листвы был таким густым, что даже захотелось есть.
Игорь смотрел на остатки исхода мокрых и шумных людей и шёл против шерсти.
“Народу ни-ко-го не осталось. Буду гулять, пока не устану”.
Дождь лупил по полиэтилену на голове и спине. По тропинкам лилась вода, но выше подошв пока не забиралась.
”Да и пофиг, красота-то какая. Счастье есть”. Игорь всё втягивал воздух и не мог надышаться.
Дима любил деревенское кладбище, а Элла любила шашлыки. Было утро и похмелье. Элла была голодна и хотела хорошо прожаренного мяса. Ну и трахаться ей тоже хотелось. Почти всегда.
Шляясь по безлюдным сельским улицам, Дима встретил у мусорки костлявую корову, рой мух над ней прожужжал:
– «Ждем, ждем тебя, заебал шататься».
Солнце припекло, Диме захотелось в тень, он вернулся к семейным могилам, присел на заблеванную полудохлую скамейку, выпил кому-то оставленную водку, и уснул. Перегар могильщиков, свалка пожухлых венков с выцветшими бумажными розами, тающие на солнце шоколадные конфетки, водка, черный хлеб… все ингредиенты смешивались в жарком летнем кладбищенском наркозе.
В прохладных объятиях грустной голубой ели, посаженной еще бабкой генеральшей, Диме ничего не снилось. Убаюкивая, ель тихо шептала:
– «Спи, спи. Ждут, ждут. Не бзди. Все свои.»
Дима был известным на всю округу бичом, всегда был небрит, и всегда по пояс голый. Элла была нимфоманкой, аппетитной пышкой-хабалкой с белыми тугими ляжками. Она каждое утро приезжала на пляж в рваных шортиках и майке-алкоголичке. Велосипед, дешевая джинса, короткая стрижка, мусорный язык малолетки… такими нехитрыми способами Элла скрывала свой возраст и опыт. Денег на сочную жаренную баранину из шашлычной у Эллы никогда не было. В пляжном кафе она заказывала крепкий чай, специально садилась так, чтобы видеть и широкую воду, и кладбищенские кресты. Потом она доставала свое жаренное мясо и медленно завтракала.
Элле повезло с уютным дачным домиком в маленьком подмосковном поселке Осташково. Все было рядом: и стоянка такси, и модное подмосковное кладбище, и потаенный пляж, внезапно открывающийся в конце главной аллеи. Лето выдалось жарким, заграницу москвичам запретили, и они неистово за восхищались Клязьминским водохранилищем.
С утра от автобусной остановки шли толпы отдыхающих. Веселые компании с пакетами, полными бренчащих бутылок, быстро семенили через оградки, кресты и стелы. Не скромно одетая молодежь, в предчувствии отрыва на природе, старалась не слышать громкий вой от могил. Туристы выходного дня отводили взгляды от заплаканных лиц, плывущих им на встречу. Похоронный Шопен конкурировал с пляжными хитами Лободы. Хоронили активно. Смерть стала такой надоедливо-повседневной, что молодые и здоровые уже не тратили на нее ни внимания, ни эмоций. Всем сказали, что вирус предпочитает возрастных, к лету большинство научилось не замечать их мор.
В тот день Элла замечталась и не заметила, как быстро налетели тучи и полил дождь. Она села на велосипед и поехала домой через центральную аллею кладбища. Пьяный Дима валялся на земле под лапами старой фамильной ели. Жалкий, но симпатичный алкоголик, ей сразу приглянулся, она решила переждать дождь с ним за компанию
– Ну и мрак тут! Ливанул прям стеной. Прилягу рядом?
– Конечно. Наша семейная елка и двоим не даст промокнуть.
– У тебя тут сухо, но холодно жуть, как в могиле… Не согреться мне тут об тебя. Я Элла.
– А мне нравится! УУУуй… Спокойно, прохладно, ничего не хочется. Я Дима Сабантуй. Уууууй…
Ливень постепенно утих. Элла прижималась к своему новому холодному другу, делая вид, что не замечает его спонтанных алко-подвываний.
– Димуля, а давай ко мне. Баньку затоплю, просушимся, согреемся. Баня у меня современная, кнопку нажимаешь и через пятнадцать минут девяносто градусов, через двадцать – сто двадцать. Красота!
– Ну и шалава же ты! Прям сразу понял, что шлюхерия! Но кожа такая белая, такая чистая! Такая красивая кожа у тебя. Не то, что у этих московских обгоревших селедок.
– Ха-ха, не хами. Не шлюхерия, а валькирия. Дурачок, ты мой, полудохленький. Пойдем, пойдем.
Дима в автоматическом режиме встал, стряхнул иголки со штанов, взял за руль велосипед новой подруги, и покатил за ней следом. Довольная Элла шла, напевая под нос старую песенку из советского фильма. «Вжик, вжик, вжик. Хоп!»
– Как-то по-блядски, по-холостяцки уютно у тебя, подруга. Нравится такое. Скромно, но симпатично. Заметно, что не мало гостей ты тут обслужила. Чем займемся?
– Ох, Димуля, люблю в последнее время только две вещи, трахаться и фотографироваться. Давай сейчас прогреемся в баньке, ты меня прям там хорошенько потрахаешь, а потом пофотаешь в огороде. Банька почти готова.
Он раздевался, Элла изучала сухое тело в наколках, любовалась точенными ягодицами с ямочками. Голый Дима пригласительно протянул руки. Голая Элла вошла в теплый пар со смолистым ароматом.
– Димуля, почему ты такой дохляк? Что с тобой не так?
– Знаешь, не сильно Родину люблю. Люблю, но не сильно. У нас у Сабантуев Родину любить – это не про жить, а про долго умирать. Мои все по девяносто лет умирали. Помоги мне, дай А? Ты же всем тут даешь.
– Не спеши, дурачок. Расскажи еще про Родину. Не поняла тебя.
– Знаешь, у меня все такие породистые в семье, а я дворняжка. Сабантуи Родину сильно сильно любили. Родину сосали, Родину кушали, Родину слушали, Родину дрочили, Родину ебали, Родину доили, Родину драли, Родине стучали, Родине ссали, Родину копали, Родину чесали, Родину удобряли, за Родину умирали. Я не такой. Во мне мало места Родине. Умирать сразу начал, с рождения сдох почти.
– Что прям все умирали?
– Дед у меня – генерал, отец – полковник. Понимаешь, злые они были. Я не злой. Не умею сильно ненавидеть. Дед вот так сядет в бане, яйца свои генеральские раскатит на пол лавки и начинает. Любовь на злобе строится, Димка! Первым бьет тот, кто злее... Коль не злой, жди нож в спину…Бьешь, значит любишь. Вот и маюсь тут в деревне. Боюсь я их. Встретят, отпиздят. Отпиздят любя. Ну, Элла, ну дай.
– Сейчас, сейчас, дурачок. Только сбегаю за холодным пивом. Забыла в холодильнике.
Голый и распаренный Димуля остался в жарком тумане.
Элла зашла в дом, взяла дистанционный пульт от новой бани, нажала на режим «Приготовить с корочкой».
В девятнадцатом году в Подмосковье распределили новый модный девайс, "Russkaya banya po chernomu. Special edition by Vanderbilt". В инструкции утверждалось, что механизм данного психопомп-ускорителя разработан с учетом мощной энергетики застревания православных язычников, анти-прививочников, вечно свободных уголовников, и прочих живущих вне времени.
Через час Элла вернулась, открыла дверь бани и изумилась тому, как ровно и красиво запекся Димуля. Облизываясь, она представила завтрашний пир на родном пляже.
Стая черных ворон кружила над кладбищем с самого утра. Жирные белки скакали по могилам, подъедая оставленные конфеты и печенья. Генеральская ель торжественно сверкала на солнце, а Сабантуи, теперь уже в полном составе, тихо лежали под землей. На обратном пути с пляжа сытая Элла встретила давнюю подругу, слепую Фиму. Та вела костлявую Дашку и попросила помощи вечером. На ее территории, в соседнем поселке Аврора, застряли трое. Двое выли между миров стандартно, лежа на могилах или рядом, одна умудрилась дойти до сельпо, и тихо плакала на крыльце. Элла, как валькирия более молодая и продвинутая, не отказала.
– Только Фимочка, закажи мне таксо до себя. Ты же знаешь, какая я бессребреница.
Велосипед “Мишка” лавировал среди асфальтовых разломов, сонных кошек, разбросанных формочек и совочков. Его боковые колеса чайкой планировали над опасностями детской площадки. Я быстро крутила педали, ветер плевал что-то неразборчивое в уши, выбившиеся пряди щекотали шею. Справа площадка – на ней я чемпион по бадминтону. Дальше школьный двор – там я лопала зеленые груши.
Вот крыльцо четвертого подъезда – под него закатился мой любимый попрыгунчик. Ярко-изумрудная тюрьма для коровы, немного веселья узнице добавляли блестки, рассыпанные по резиновому телу игрушки. Дед полдня провел на пузе перед чужим подъездом выгоняя из-под крыльца мусор и кошек, в попытке вызволить предмет моей гордости из бетонного плена.
Прямо канализационный коллектор – там я варила вкуснейший обед из песка и листьев акации. Слева ровный асфальт вдоль 20го дома. Всегда завидовала соседям – их дом выше, вся грязь после дождя стекала к нам. По орбите цвета маренго неслось мое лето.
– Давай сниму маленькие колесики, ты уже без них ездишь.
Передо мной выросла фигура деда. Дирижерским жестом он извлек из кармана голубых джинсов плоскую отвертку. Большая ладонь коршуном опустилась на изгиб руля. Я сползла, убрала себя в сторону, поставив сандалики точно поперек погрызенного бордюра. И стала смотреть как дед с легкостью обламывает крылья моей свободы.
– Ну, вот! – довольно протянул дед, поставив искалеченный велосипед на два колеса. – Теперь можешь нормально кататься!
Лишенный самостоятельности, мой конь нуждался теперь в постоянной опоре. Льнул к деду, ко мне, даже к дереву, в отсутствии кого-либо – грустно лежал на горячем асфальте. Его беспомощность надломила и мою уверенность: я валилась то влево, то вправо, не успевая даже поставить вторую ногу на педаль.
– Зачем ты колеса скрутил?! – шипящим котенком вырвалось мое недовольство.
– Ты же ездила нормально! – дед махнул рукой, развернулся и пошел домой. Пластиковые колеса грустно выглядывали из заднего кармана дедовых джинсов.
Плюхнулась возле рябины. Дед посадил ее много лет назад. Выдрала сухую травинку с алопециевого газона. Сунула в рот и, пожевывая, стала разглядывать муравьев, бугрившихся на узловатом стволе. Один тащил вниз листик, другой пытался впереть наверх кусок засохшего червяка. Еще один странно бегал кругами. Но все были заняты делом, все кроме меня.
– УУУУ – стрекозой пожурила ни в чем неповинного друга, и ткнула жестким носком сандалии в упругую мякоть заднего колеса.
Посмотрела наверх. С третьего этажа на меня назидательно смотрело окно нашей кухни. Дурацкие бархатцы, загораживающие мне весь мир, с хохотом трясли своими пустыми головками. Оттолкнувшись ладонью от песочной плеши, прыгнула к велосипеду, дернула на себя руль, перекинула ногу через сиденье и просто оттолкнулась обеими ногами. Велосипед прополз вперед пару метров и скинул меня на уцелевший клочок растительности.
Я встала, посмотрела на предателя, отряхнула ладони и снова залезла в седло. Решила сразу поставить одну ногу на педаль. Толчок, ловлю брыкающийся руль и упираюсь лицом в ватный смрад сирени. Отвожу велосипед на несколько шагов назад, чтобы заглянуть в окна – деда не видно.
Наваливаюсь грудью на руль, пихаю ногами асфальт, закидываю ноги на педали. Красно-белые кисточки на руле одобрительно машут, подбадривая меня набирать скорость. Оспины асфальта мельтешат под передним колесом, прохлада целебным шелком целует ободранные колени. Ширина подъездного крыльца растягивается до кругосветки.
Бросаю свободу в душные заросли сирени и бегу домой. Прыгаю через низкие, напоминающие бисквит ступени. Много позже я пойму как конструктор этого типового пролета любил детей и не любил взрослых. Забегаю домой с победным воплем:
– Я поехала!
– Вот заливать! Видел я как ты ехала! – отмахнулся дед, и продолжил насыпать сахар столовой ложкой в пивную кружку.
Уши обожгло пренебрежением, в горле собралась очередь из нескольких глотков воздуха, которые я попыталась выплюнуть:
– Да я на школьный двор ездила! Я школу объехала, бабушку там чуть не задавила! А еще там котята! Прыгают под колеса. Я видела – они в диком горошке живут, у них мама трехцветная. Давай им сосиськов отнесем?
Дед прищурился, отставил кружку с осиропившейся водой:
– Ну, пошли. Покажешь, как ты ездила.
Стараясь не тонуть головой в плечах, засеменила к выходу. Спускалась, играя на арфе перил, останавливалась в каждом пролете и спрашивала какую-то ерунду. Дед дозорным разместился на высоком подиуме крыльца и сложил руки на животе.
Выцарапала из гибких лап кустарника двухколесное отражение неба. Забралась в седло и оглянулась на человека, который мог все. Выпрямила спину, подставила пухлые щеки жалящему солнцу и поехала по очереди прижимая педали к земле. Свернула с дороги направо, вальяжно проплыла вдоль школьного огорода, через калитку прошмыгнула обратно во двор и уже наперерез бегу времени вернулась к подъезду.
Дед спустился к дороге и ждал меня. Велосипед остановился прямо перед ним, каракатицей выбросив пыльное облачко.
– Дедусь, ты видел! Я же говорила, что поехала, а ты не верил.
Дед полез в карман, достал из него десятитысячную:
– Сходи в пятнашку, купи нам с тобой по мороженке.
Я взяла мятую с налетом сепии бумажку, прикинула в уме: две восемьсот с изюмом и три триста с шоколадной крошкой.
– А бабушке какое?
– Возьми на сдачу дешевых сосиськов. Бабушке только не говори!